Февраль

 Над площадями Волгограда

опять метелицы кружат.

Двадцатилетние солдаты

двадцатый год в земле лежат.

 А на земле,

воспетой в песнях,

над волжской медленной водой

поднялся город – их ровесник –

великий,

светлый,

молодой.

 Он потому велик и светел,

что в час бессмертья своего

они – в огне,

сквозь дым и пепел –

таким увидели его.

 1963

            ***

Мне приходилось слышать часто

непостижимые слова,

что баба любит быть несчастной,

что баба – муками жива.

И не скупилась на ухабы

дорога долгая моя,

чтобы не раз обычной бабой –

простой,

обманутой

и слабой –

себя почувствовала я.

Но всё упрямей с каждой мукой,

не отрекаясь от тоски,

овладевала я наукой

любить свободу по-мужски!

И вот не бабьей, новой властью,

на волю вырвалась в пути!

И уж ни счастья,

ни несчастья

ты мне не можешь принести.

 1963

             ***

Накануне Нового года

люди верят в старые сказки,

покупают зелёные ёлки,

удивляются снегопадам,

наливают полные рюмки,

чтобы счастье было полней.

У меня одной в новогодье

всё не так,

как у всех на свете.

У меня –

сосна вместо ёлки,

у меня –

туман вместо снега,

у меня –

вместо полной рюмки

неполученное письмо.

 1965

            ***

                             Майе Румянцевой

 Я знаю мнения иные

литературных королей,

что мы, поэты областные, -

актёры для вторых ролей.

Что дело самое простое –

быть первым там, где я живу.

Что, коль поэт чего-то стоит,

он всё равно сбежит в Москву.

Москву ни вздохом не унижу.

Мы все ей с юности верны.

Москва,

она в разлуке ближе.

Да и видней - со стороны.

…Спасибо, город мой, на этом,

что ты не слушаешь молвы

и веришь мне, как тем поэтам

героя-города Москвы.

Во всех ролях меня пытаешь

и от меня всё больше ждёшь,

чего я стою – не считаешь

и никому не отдаёшь.

Ты мне – награда и заданье,

мой партбилет, мой зов: «В ружье!»

Моё последнее свиданье.

Мой хлеб.

И Болдино моё.

 1965

          «Волгоградской правде»

 Ты за позднее слово

меня не вини:

было слово готово

в юбилейные дни.

Да ведь знаешь – работа:

где к трибуне суют,

а где крикнуть охота,

там сказать не дают.

Не с обиды я, право,

не с худого житья,

«Волгоградская правда»,

дорогая моя!

Коль ошиблась я в чем-то,

зла в душе не таи.

Мы с тобою сочтемся –

мы же люди свои…

Вижу, в прошлое глядя, -

пыль, ветрище, жара.

У меня в Сталинграде –

ни кола, ни двора;

никому не нужна я,

перед всеми в долгу,

и никто-то не знает,

что я в жизни могу.

Но тревожно и сладко

в той далекой весне

раньше всех, «Волгоградка»,

ты поверила мне.

Стала первой трибуной,

подсказала пути,

сталинградские струны

натянула в груди.

Если чем я богата,

что-то сделала я, -

в том и ты виновата,

дорогая моя!

Я не ради парада,

я скажу по любви:

будет трудно и надо –

ты меня позови

Прикажи, если нужно,

дай работы – любой!

Я и в службу, и в дружбу,

я и дальше – с тобой.

Пусть дороги не гладки,

пусть жестка колея!

Мы ж с тобой волгоградки,

дорогая моя.

 1967 

            ***

Шестнадцать строк об октябре –

о том, что иней на заре

прошел по листьям сединой,

о том, что лето за спиной.

Шестнадцать строчек о тоске –

о том, что брошен на песке

обломок легкого весла,

о том, что молодость прошла.

И вдруг, наперекор судьбе,

шестнадцать строчек о тебе,

о том, что с давних пор не зря

ты любишь ветры октября!

Шестнадцать строчек… Я живу.

Дубовый лист упал в траву.

Песок остыл. Ручей продрог.

А я живу!.. Шестнадцать строк.

 1972

            ***

Тревогой, болью и любовью,

и светлой радостью горя,

сияла роща Притамбовья

посередине сентября.

Она сияла, трепетала

над коченеющим жнивьем…

Так вот чего мне не хватало

в великом городе моем!

Лесного чистого рассвета,

тропы в некошеном лугу.

И вдруг подумалось: уеду.

Уеду! Хватит. Не могу.

Но только снова, только снова

замру у Вечного огня,

когда глазами часового

Россия глянет на меня.

Когда, родимые до боли,

как первый снег, как вдовий плат,

как две березки в чистом поле,

два этих мальчика стоят.

И боль немеркнущего света

все озаряет синеву…

Кому отдам? Куда уеду?

Кого от сердца оторву?

 1973

             ***

Подожди,

Пономаренко,

подожди – не уезжай!

Посмотри, звенит над Волгой

волгоградский урожай.

За Мамаевым курганом

колыхнулись ковыли.

Не от горя, а от песни

слезы к горлу подошли.

Хочешь знать,

Пономаренко,

что сказал о нас народ?

- Без тебя он обойдется.

А без Волги – пропадет!

Люди скажут – как завяжут!

Я и в радость, и в беду

без кого угодно – выживу!

Без Волги – пропаду.

Заиграй,

Пономаренко,

на ее крутой волне.

Заиграй такую песню,

чтоб мурашки по спине.

Чтоб неслась от Волгограда,

облетела полземли!

Чтоб не с горя, а от песни

слезы к горлу подошли.

 1974

          Парнишка, сочиняющий стихи

 Бывают в жизни глупые обиды:

не спишь из-за какой-то чепухи.

Ко мне пришел

довольно скромный с виду

парнишка,

сочиняющий стихи.

Он мне сказал,

должно быть, для порядка,

что глубока поэзия моя.

И тут же сразу

вытащил тетрадку –

свои стихи о сути бытия.

Его рука рубила воздух резко,

дрожал басок, срываясь на верхах.

Но, кроме расторопности и треска,

я ничего не видела в стихах.

В ответ парнишка, позабыв при этом,

как «глубока» поэзия моя,

сказал, что много развелось поэтов,

и настоящих,

и таких, как я.

Он мне сказал, -

хоть верьте, хоть не верьте, -

что весь мой труд –

артель «Напрасный труд»,

а строчки не дотянут до бессмертья,

на полпути к бессмертию умрут.

…Мы все бываем в юности жестоки,

изруганные кем-то в первый раз.

Но пусть неумирающие строки

большое Время выберет без нас

А для меня

гораздо больше значит,

когда, над строчкой голову склоня,

хоть кто-то вздрогнет,

кто-нибудь заплачет 

и кто-то скажет:

- Это про меня.

 1974

          Рябина

                         Антонине Баевой

 Рябина!

Чья же ты судьбина?

В кого красна и высока?

Увидишь, выдохнешь:

- Рябина…

Не сразу вспомнишь, как горька

Уже и речка леденеет.

И снег не в шутку собрался.

Одна рябина, знай, краснеет,

знай, красит темные леса.

И все кого-то согревает,

кому-то издали горит.

А то, что горько ей бывает,

про то она

не говорит

 1978

              ***
Всего-то горя –

бабья доля!

…А из вагонного окна:

сосна в снегу,

былинка в поле,

берёза белая –

одна.

Одна тропинка –

повернулась,

ушла за дальнее село…

С чего вдруг

так легко вздохнулось?

Ведь так дышалось

тяжело!

Уж не с того ли,

не с того ли,

что вот из этого окна –

трудна,

горька,

а вся видна,

как на ладони,

бабья доля…

Сосна в снегу,

былинка в поле.

Не я одна!

Не я одна.

 1980



           ***
                        Н. В. Котелевской

 Вот и август уже за плечами.

Стынет Волга. Свежеют ветра.

Это тихой и светлой печали,

это наших раздумий пора.

Август. Озими чистые всходы

и садов наливные цвета…

Вдруг впервые

почувствуешь годы

и решаешь, что жизнь прожита.

Август. С нами прощаются птицы.

Но ведь кто-то придумал не зря,

что за августом в окна стучится

золотая пора сентября.

С ярким празднеством

бабьего лета,

с неотступною верой в груди

в то, что лучшая песня не спета,

и что жизнь всё равно впереди.

 1980